То было время, когда ещё совсем недавно ушли в прошлое знаменитые пароходы: «Шилка», «Алдан», «Сакко», «Ванцетти», «Ока» и многие другие челночные и караванные трудяги флота, о которых написаны стихи и сложены песни и которые могли бы многое рассказать, если б умели говорить.
Легендарный двухтрубный красавец «Адмирал Лазарев» устроился на приколе у береговой кромки Русского Острова. Слегка склонившись на левый борт, мирно прижался скулой к пирсу, являя собой грустную картину забвения. Благородная меланхолия исходила от его, – некогда переполненных энергией и мощью, – высоких стройных труб. Пустые глазницы якорных клюзов, смотрели на проходившие по фарватеру заносчивые лайнеры, снисходительно добродушно, не скрывая едва заметных потёков ржавых слёз.
Последние романтические отблески: величавые «либертосы», неуклюжие, но выносливые «фины», неприхотливые «поляки» всё еще бороздили моря и океаны, озаряя поколение пароходной эпохи морских тружеников.
Почти всё лето я работал , – как было уже упомянуто, – в составе славного экипажа под командованием капитана Пимпа, вторым помощником Трэмба и старпомом Вареник.
Мастер был с виду суров и неразговорчив, но мужик добрый и мягкий. У него были крупные, свидетельствующие о твердом, но добром нраве черты лица: нос с горбинкой, губы пухлые; густые, совсем седые волосы гладко зачесаны назад.
Трэмба низкорослый, но широк в плечах, коренаст и жилистый. Волнистые с проседью волосы, широкий упрямый лоб, выразительно вылепленный массивный нос. Слегка лукавые, но добрые глаза свидетельствовали о том, что это был простой добродушный малый: заядлый рыбак и большой любитель поспать. Эти две страсти соперничали в нём как свекровь с невесткой, и порой, было непонятно – какая из них главнее. Спал он везде, где можно было приклонить голову; будь то день или ночь.
Обычно, как только мы выходили из бухты Золотой Рог и, пройдя остров Скрыплёва, ложились на курс в Уссурийском заливе, он кОйлался на диванчике и, позёвывая, изрекал свою ритуальную эпиграмму:
– Лёха, когда выйдем на траверз Аскольда, – толкни меня! Там прикинем хвост к бороде, кинем яшку, станем где-то и порыбачим как-то. Моментально отключался и, уронив голову на свернутую конвертиком чуйку, присоединял густой храп своего солидного носа к поскрипыванию старенького, деревянного штурвала. Треэмба, конечно, сказал не хвост. Когда я доверил эту историю бумаге (для «просто так») то оставил её первозданной, но потом подумал, что вполне возможно, у меня когда-нибудь появится читатель, поэтому в ущерб достоверности решил вложить в уста Трэмбы слово более-менее приличное.
Вареник был нескладен и мешковат, с утиной походкой, которую ему даровал его большой обвислый живот. Изрядно лысоват, лицо сероватое и морщинистое с обвислыми щеками. Крючковатый тонкий нос и клювообразный рот заставляли вспомнить о поющем петухе. Это был нерасторопный и неприглядный увалень, но настолько щепетилен, скрупулезен и исполнителен, что было очень странно и непонятно: как же это он умудрился попасть штрафником в Портофлот!
То ли созвездие у него такое причудливое, то ли судьба заковыристая, то ли всему виной закон Мурфи, который сродни закону падающего бутерброда, – кто знает, – только на меня эта напасть тоже закидывала свою мохнатую лапу в те ненастные дни, когда выпадала вахта с чифом.
Впервые эта «варениковская аномалия» проявила себя всем своим необузданным естеством в самой элементарной, житейской рутине, о которой здесь уместно будет упомянуть, потому что вы, терпеливый мой читатель, не простите мне, если я утаю от вас эту вершину, гений, – да что уж там, – апофеоз человеческой находчивости, о которой кто-то сказал: «голь на выдумки хитра». Всё гениальное – просто, гласит народная мудрость, и поэтому не нужно многих слов, чтобы его описать. Ведь гений никогда не стремится в дебри. Чтобы творить свой неувядающий шедевр, он берет то, что лежит на поверхности – прямо под рукой. Наш гений берёт крючочек или, еще проще – гвоздь, вгоняет его в переборку в самом общественном, самом посещаемом и самом необходимом, человеческой природе, помещении. Затем, аккуратно нарезает квадратиками творения «вдохновителей и организаторов всех наших побед», из газет «Правда», «Известия», или, скажем, «Водный транспорт», и нанизывает листочки на этот самый гвоздик или крючочек. Вот что делает наш гений! А когда плоды наполняют корзинку или банальное ведро, как говорится, под самую завязку, их нужно отпустить на свободу, то есть, выбросить: при стоянке судна в порту – в мусорные баки, а в море – за борт. Сегодня это безобразие, по части – за борт, - согласно международному праву, является вопиющим нарушением, и карается весьма и весьма строго. Но «в те времена далекие, теперь почти былинные»* подобное бесчинство было тривиальной нормой. Если вы думаете, что действие сие было делом простым и бесхитростным, то вы пребываете точно в таком же глубоком заблуждении, в каком пребывал и ваш покорный слуга. Церемония эта не называлась бы так поэтично: «выпускать голубей», если бы она была настолько прозаична – уверяю вас.
Прежде чем выпустить сизарей в полет, необходимо было проделать ряд несложных, но очень важных вычислений: определить направление ветра, выбрать позицию (справа, слева, прямо по корме; как низко опустить лукошко) и только тогда – стартовать. Обычно делалось это в конце вахты.
Первая, выпущенная мной стая, вопреки логике и ожиданиям, вспорхнула в верх и, вместо того, чтобы, взмахнув на прощание крыльями, скрыться вдали за кормой, устремилась прямо на надстройку. За тем, стала завихрятся, прятаться по очкурам и проворно шнырять в каюты через открытые иллюминаторы.
Товарищ Вареник, наблюдавший за «процессом» с высоты ходового мостика, шлепнул себя ладошкой по лбу, как это делают маститые театральные критики, и долго ревел белугой свою песнь песней, в которой соответствующими нормам литературы были лишь восклицательный знак и другие знаки препинания. В его иеремиаде хватило места всем: мне, моей маме, учителям, учебным заведениям, которые «учат чему угодно, но только не тому, что нужно». Всего лишь за считаные секунды, он излил на меня такое количество ругательств, которое любому приличному человеку, при бережном их расходовании, хватило бы на всю жизнь.
Команда выгребала нерукотворное творчество из самых неподходящих мест и тоже не молчала. С присущим всем морякам старанием и усердием, она оттачивала на мне свои остроты и мастерство разговорного жанра.
Вторая оказия подкараулила тут же, как только утихли страсти по первой. Опять!? Да, опять этот санитарно-общественный насест с весьма непоэтичным названием – гальюн. Опять про то самое место, где философы, поэты, ответственные работники, простолюдины и звезды балерины, выражаясь языком театралов, в схожих предлагаемых обстоятельствах и незамысловатых мизансценах, творят одинаково. Именно с этим кладезем мутных неожиданностей и центром коммунального мироздания, имеющим ещё более непоэтичное название – унитаз и приключилась вторая, совсем не смешная история, именуемая происшествием.
Так уж вышло, что самая экстравагантная особенность упомянутого чудища – особенность забиваться, причем забиваться всегда в самый неподходящий момент. Моя вахта заканчивалась в восемь утра, а в восемь сорок, от автовокзала уходил автобус в сторону романтических приключений, куда я уже устремил все свои помыслы сверкая приятной наружностью: наглаженными брюками, начищенными «корятами», благоухая «Шипром» и поражая наповал аккуратным прямым пробором смолистой шевелюры (Вареник разрешил отлучиться и намарафетиться). До конца вахты оставалось всего лишь минут тридцать, когда прибежал запыхавшийся Пимпа и бросил, буквально швырнул, в это чистое как добродетель и прозрачное как намек утро, неуместную, пошлую фразу:
– Гальюн забился, сделайте ему клизму!
Дурные предчувствия нас почти никогда не обманывают. Хотя, я этого еще не осознавал, но смутно почувствовал в своем сознании неясное шевеление какого-то нехорошего предчувствия.
Вахтанг, напарник, привычно спустился на беседке за борт, вставил шланг пожарной магистрали в шпигат, забил ветошью пустОты вокруг пресловутой пожарной пипки и уперся в неё всей своей широкой грудью. Ассистент, догадайтесь - кто, по указанию специалиста, Вареника, аккуратно положил на унитаз большой кусок толстой фанеры и придавил его сверху машкой, выбранной по принципу длинны её ручки. Предусмотрительно отстранившись от непредсказуемого пациента на расстояние сколь позволяла машкина деревяшка, я, словно волшебник, застыл в ожидании чуда.
Оракул по части клизм, Вареник, вдохновившись, деловито свистнул в машину и дал команду Кузмичу: «Прибавлять давление постепенно, осторожно». Но старый кочегар, – жертва полярной зимовки, – дал это давление от души, на всю катушку, и наверняка ведь, при этом, прищурил свой хитрый глаз, челюскинец прособаченный!
Шланг пыжился, пыжился, и, в конце концов, выдал «на всю катушку». Чудо свершилось! Мощная струя, вырвавшись из преисподней, буквально пригвоздила фанеру с машкой к подволоку! Рассыпавшись пошлым созвездием, фонтан осыпал лохмотьями и обрывками «млечного пути» помещение и, – что самое возмутительное, – элегантного как рояль, ассистента. Стихийный сантехник сорвался с места словно пушка обреченного фрегата, вышиб дверь и сходу налетел на грузного чифа, сбил с ног, уронив при этом на него (случайно конечно) лохматую машку и щедрые слова своего монолога:
– Кой чёрт занёс меня на эту галеру!.. Гори она синим огнем вместе с вашим дурацким насестом!.. Ну Кузмич!.. Ну хрен светозарный!.. Это за всю мою доброту и щедрость – три чирья тебе в бороду!.. Подожди ещё, приспичит, голова твоя садовая!.. Попросишь ещё на фуфЫрь!** Дудки-с!.. (как будто Кузмич, в недрах машинного отделения, мог услышать вопль жертвы фановой системы).
Вспышку вдохновения с чифа сняло как рукой! Ошарашенный, словно китайский болванчик, он распластался на скользкой палубе и, путаясь в машкиных дебрях, тщетно пытался подняться на ноги.
Разъяренный как одуревший шмель, я полетел в душ, и ещё долго ревел там увертюру из «Женитьбы Фигаро», которая постепенно перешла в «Крещендо Россини» куда я вложил свои самые лучшие и самые щедрые эпитеты. Там были: и ненавистные «голуби», и гальюн, и унитаз, и дурацкий пароход, и вообще… «всё дурацкое» и… «ни одной ноги моей больше здесь не будет, никогда..!»
Поездка, конечно, сорвалась, но время всё лечит, а опыт проливает свой чУдный свет на окружающий нас мир и меняет его восприятие. Стяжав славу высочайшего класса специалиста по клизмам, я успокоился тем, что осторожный чиф не стал более выпускать меня на подмостки голубятни, благодаря чему, бурные мои премьеры перешли в легкий мажорный ноктюрн непритязательных судовых будней.
* * *
____________________________________________
«в те времена далекие, теперь почти былинные»*- В. Высоцкий «Баллада о детстве»
фуфЫрь** – бутылка, выпивка (из словаря Кузмича)